 В тех замечательно возбуждающих
спорах, что идут накануне президентских выборов, не хватает одного:
внятных критериев для оценки политической реальности. За последние 12
лет страна изменилась к лучшему или к худшему? Мы поднялись с колен или
закрепились в статусе отсталого, хотя и большого царства?
А величие державы, оно в чем — в способности заткнуть оружием пасть
соседу или в успешной страховой медицине? И сплотились мы вокруг великой
идеи или вокруг великой кормушки? Путин – герой или узурпатор власти и
свобод? Нет критериев. Эта невнятица не сегодня поразила умы. Помните, был проект "Имя
России"? Когда большинство посчитало, что Россию зовут Сталин, но что-то
там с голосовалкой подкрутили (Чурову привет!), и победил в итоге
Невский? Это тоже оттого, что не было мерила для производства в герои.
Сталина оценивать по интенсивности индустриализации или по
интенсивности репрессий? Как победителя войны или как вора, укравшего
победу? Живет в Петербурге историк Евгений Анисимов, написавший толстенный
том "История России от Рюрика до Путина". Описывая Сталина, Анисимов
признает, что во время индустриализации полмира работало на СССР
("советские закупки техники в 1931 г. составили треть от всего мирового
экспорта машин и оборудования, а в 1932 г. – около половины"), что в
конце 1930-х Советский Союз по объему промпроизводства вышел на 2-е
место в мире. Но он также напоминает, что в те годы только детей
выселяемых "кулаков" погибло не менее 350-400 тысяч человек. Историк так и обязан себя вести. А общественный деятель или публицист – нет. Публичный человек обязан открыто заявлять, что ему важнее – жизни
детей или строительство дороги Караганда-Балхаш. Вы помните, чтобы Путин
хоть раз объяснил, что для него в жизни страны добро, и что – зло? А
когда глава государства не бьет кулаком по столу, клянясь, что создаст
страховую медицину, в которой и бедняка прооперируют бесплатно, но
играет на пианинах там, где собирают деньги для больных детей, которые
без пожертвований в его стране попросту умирают, то это, конечно,
рождает подозрения. Что, как для всякого циника, деления на добро и зло
для Владимира Путина нет. Что деньги и власть ему важнее людей. И это
причина, по которой дико не хватает детских садов или автодорог, хотя
президентских дворцов имеется два десятка. Похоже, Владимир Путин отстал от своей собственной страны. Консенсус
начала двухтысячных – свободы в обмен на потребление – исчерпан. Всех,
кто сегодня выходит на общие митинги (или хотя бы сочувствует),
объединяет то, что даже за деньги они не хотят терпеть отношение к себе
как к быдлу. Однако и оппозиция не слишком сильна по части выработки нравственных
координат. "Жить не по лжи", "мы не рабы" — это не критерий, а отрицание
негодного метода. В итоге многие испытывают ностальгию по тому, что лично у меня не
вызывает ничего, кроме зеленой тоски. Вон, даже Дмитрий Быков пишет, что
ему СССР милей путинской России. Эта быковская тоска довольно точно
названа "тотальгией", тоской по ценности цельности. В СССР, говорит
Быков, творились неправедные дела, но говорились правильные слова, и
именно слова, а не дела формировали людей, разделявших идеалы
взаимопомощи, дружбы, равенства, веры в науку и разум, уважения к
творчеству. Быков, как всегда, раньше других уловил новую потребность: мы хотим
прежде услышать слово, чтобы потом не разочароваться в деле. Но,
повторяю, именно слов-критериев, слов-оценок, у нас последние годы был
дикий дефицит. Ведь когда Владимир Путин с усмешкой заявлял, что
завидует насильнику-президенту (мужик!), или что "кто девушку платит,
тот ее и танцует", никто не возмутился публично, в отставку из команды
никто не подал. Лично я дефицит системы оценок ощущал до тех пор, пока не открыл
свежую книгу Акунина "Любовь к истории". И там обнаружил то, на чем
фактически держится поведение акунинских Фандориных. "Я сортирую вехи отечественной истории, — пишет Акунин, — по главному
параметру: способствовало то или иное историческое событие прогрессу
ЧСД (чувства собственного достоинства) в соотечественниках либо же
понизило эту характеристику, которая, я уверен, определяет качество
всякого народа". И я хлопнул рукой по лбу: о господи, как просто! Мы же до сих пор отбрасываем не свою, а чужую тень. Мы все сравниваем
атомную бомбу с ГУЛАГом и до хрипоты орем, какая чаша больше весит. Мы
для оценки нынешней эпохи все еще применяем сталинские весы — мол,
важнее рост ВВП или Ходорковский в тюрьме? А если принять чувство собственного, а не государственного (читай —
царского) достоинства за главный критерий, то эти взвешивания окажутся
ложными. И оценка имен России с точки зрения ЧСД окажется совсем иной.
Какой, к черту, Сталин?! Какой, к богу, Невский?! Какой Путин?! Об Александре Невском мы все еще судим по фильму, в финале которого
актер Черкасов хорошо поставленным голосом провозглашает на пиру: "Кто с
мечом к нам войдет, от меча и погибнет!" А на самом деле Эйзенштейн – и
об этом тоже поминает Анисимов — предполагал другой финал. Цитирую: "В
это время между пирующими появляется гонец, который к князю и что-то
шепчет на ухо. Александр покидает застолье, садится на коня и выезжает
за ворота Новгородского кремля. В заснеженном поле, насколько хватает
глаз, он видит огни и кибитки – к городу подошла Орда. Подъехав к юрте
хана, гордый победитель немецких рыцарей слезает с коня, встает на
колени и начинает, согласно обычаю, ползти между двух огней ко входу в
ханскую юрту…" Выбор у святого равноапольского князя был такой: ложиться
либо под немцев, либо под татар — и он выбрал. Но такой финал Эйзенштейну вычеркнул карандашом лично Сталин. Из чего следует, что, даже выбрав Невского, Россия все равно выбрала Сталина. Не выбрать бы еще разок. Дмитрий Губин
|
